Вместе с компанией авантюрно настроенных молодых людей мы идем по следам чужой жизни в аварийном доме, достаем военные артефакты в затопленном бомбоубежище, собираем брошенные детские рисунки в закрытом дельфинарии…
Захваченные разглядыванием обстановки, зримо описанной автором, мы не сразу ощущаем опасность, исходящую вовсе не от темных провалов и полуразрушенных опор.
Сам воздух «заброшек» отравлен.
Здесь властвует сила, перед которой равны больные и здоровые.
И «тварь размером с колесо обозрения» – одно из ее воплощений.
Присутствие «твари» можно ощутить, поддавшись чувству обреченности над историей болезни, где стадию «3» однажды исправили на «4».
Или осознав тщету повседневных хлопот над чужим фотоальбомом, забытым в старом доме.
Или застыв вне себя от тревоги над кроваткой дочери.
Роман можно прочитать как гимн богу смерти – равнодушному к добру и злу, сделанному и не сделанному, готовому к свиданию с кем придется в любой момент.
Но есть в романе сила пострашнее «твари».
Это – мысль человека о ней.
Вслед за Владимиром Данихновым вы пройдете по ступеням смертного страха и на пике тревоги поймете, что бояться вам стоит только самих себя.
Воображение человека сильнее смерти – куда разрушительнее ее.
Зато и в борьбе с «тварью» главное, чем надлежит овладеть, – это собственное сознание.
Напряженный, темный, таинственный роман Владимира Данихнова устремляется к свободе и свету вовсе не тогда, когда мы ожидаем.
Не в долгий миг счастья над справкой о подтвержденной ремиссии.
А в миг страха смертного, донырнувшего до своего истока.
Владимир Данихнов научит вас не бояться страха.
Он откроет, что самые темные наши переживания растут из того же корня, что и самые светлые.
Страх – только сигнал, и «тварь» – пообтрепавшийся на службе смотритель.
Они являются, когда близка граница. Та, которую по законам самосохранения в животном мире не следует переступать.
Но человеческий ум рвется туда, где нельзя, хочет изведать то, что смертельно опасно, заглянуть за грань того, что дано.
Страх в романе Данихнова – ржавый замок на двери к будущему.
Тогда и книгу эту предстоит прочитать как гимн человеческому воображению.
«Тварь» является из небытия – но человек рвется к тому, чего еще не бывало.
«Тварь» грозит гибелью – но человеку тесно там, где уже обжито.
В отличие от бога смерти, не знающего разницы между добром и злом, сделанным и несделанным, у человека есть выбор.
В том числе – бояться или жить.
Владимир Данихнов покажет, как развеять «тварь размером с колесо обозрения».
Не такой уж большой уголок отведен ей в бескрайнем пространстве мечты.
Валерия Пустовая
Глава первая
22 июня – день особый. Для меня еще и по причине того, что в этот день в 2015 году мне вырезали злокачественную опухоль. К сожалению, вместе с глазным яблоком. Доктор показывал потом фотографию: комок омерзительной дряни и рядом – для сравнения – мой левый глаз. Глаз был меньше.
Диагноз поставили за месяц до этого дня: тогда подозревали полипы. Пытались убрать эндоскопом. Дней через десять после операции позвонили мне на работу: пришли результаты гистологии. Я спросил: а что там? По телефону ответили: сказать не можем, приезжайте. Я поехал. Помню, было жарко. Обычная ростовская удушающая жара. Ехать было далеко, на западный, в областную больницу. В ЛОР‑отделении – тишина. Врач ждала меня в ординаторской. Сидела за столом, что‑то писала. Я поздоровался. Она сказала: к сожалению, новости плохие. Вот ваша гистология. У вас рак. Помню, я пытался отвечать с иронией. Даже что‑то такое пошутил. Врач сказала: вам надо в онкодиспансер на Соколова. Там вас будут облучать. Может, дадут химию. Только сначала заберите стекла в нашей лаборатории. Она объяснила мне, как пройти в лабораторию. Вот бумажка, я написала, покажете им. Она протянула мне бумажку, я ее забрал. Я спросил: каковы мои шансы, доктор? Она сочувственно покачала головой: плохая локализация. И к сожалению, опухоль пошла в кость. Вам остался, может быть, год. Наверно, что‑то такое появилось на моем лице, потому что она поспешно добавила: но все равно лечиться надо, мало ли. Было понятно, что она не верит в это «мало ли». Сказала, чтоб меня успокоить. Да и насчет года, наверное, преувеличила, чтоб дать мне надежду: ведь год – это так много. Можно многое успеть сделать. Смириться. Закончить свои дела. Проститься с родными. Ну как все это обычно происходит.
Я вышел из отделения оглушенный. Все в мире стало как будто безумно далеко. И люди вокруг – чужие. Словно инопланетяне. С бумажкой в руках я искал здание лаборатории. Помню, во дворе больницы было много зелени. Деревья тихо шумели. Я словно оказался в пустом красивом парке. Помню, набрал Яну. Она сначала не поверила. Думала, я шучу. Спросила: зачем ты так шутишь? Я сказал, что не шучу. Она сказала: так, подожди. Я сейчас буду звонить. Я сказал: хорошо, мне пока надо найти где тут забрать стекла. Она сказала: ты только ничего с собой не сделай. Я сейчас буду звонить. Мне стало смешно: я не собирался ничего с собой делать. Почему она решила? Я сказал: не волнуйся.
В лаборатории было прохладно. Работал кондиционер. За деревянной стойкой находилась милая девушка в белом халате. Я сказал, что пришел за стеклами. Она сказала, что стекла они не выдают: это не по правилам. Я показал ей бумажку и листок с результатами гистологии. Она прочитала. Сунула руку под стойку и дала мне бланк и ручку: заполняйте. Паспортные данные обязательно. И подпись внизу. Конечно, сказал я и приготовил паспорт. Она исчезла за дверью. Я заполнял бланк. В бланке говорилось, что я беру стекла на время и обязуюсь их вернуть. Правда, когда именно следует вернуть, не сказано. На полу у окна развалился большой рыжий кот; поглядывал на меня с неодобрением. Пришла девушка. Мельком взглянула на заполненный бланк, убрала его под стойку. Отдала мне коробочку. Помню, подумал, что представлял стекла как‑то иначе. Какой‑то непрозрачный пакетик, что ли, а внутри – разноцветные стеклянные шарики. Что‑то из детства. Ну просто глупая фантазия. На самом деле – коробочка. Я забрал коробочку и сказал девушке: спасибо. Она молча кивнула. Она старалась не глядеть мне в глаза. Как будто меня уже не существует. Можно понять: все‑таки рак.
Я вернулся на работу. В помещении было душно, кондиционер не работал всю последнюю неделю. Ремонтники недавно приходили чинить, провозились часа два, но что‑то у них не срослось: кондиционер проработал после их ухода двадцать минут и снова умер. В помещении был ад. Работали напольные вентиляторы, которые разместили по углам для большего охвата помещения. Гудела вытяжка. За столами сидели мои коллеги. Кто‑то паял. Кто‑то калибровал микромодули. Работающие компьютеры дышали зноем. Пахло канифолью. Коллеги перебрасывались шуточками, стараясь хоть чем‑то отвлечь себя от удушающей жары. Я тоже поучаствовал в какой‑то шутке – по привычке. Я стал здесь чужой, но они‑то этого не знали. Было странно глядеть на эти чужие знакомые лица. Левая ноздря не пропускала воздух. После того как в пазухе поработали эндоскопом, дня три или четыре все было более или менее: по крайней мере я мог дышать. Подсачивалась кровь, но через левую ноздрю проходил воздух. Это было потрясающее чувство. Сейчас – снова пробка. Я почувствовал, что задыхаюсь. Где‑то внутри моей головы росла дрянь, которая меня убьет: остался год или меньше. Я подошел к работающему вентилятору, подставил потное лицо. Я слышал голоса моих коллег. Все это было очень далеко. Я как будто попал в космос, а голоса раздавались из радио. Пришел начальник. Уселся в своей маленькой комнатке, смежной с нашим большим душным помещением. Зарылся в ворохе своих бумаг. Я подошел, стукнул костяшками пальцев по дверной раме: можно? Он поднял маленькую лысеющую голову: да. Я вошел в его кабинетик. Вздохнул, подбирая слова. Сказал, что в ближайшее время, наверно, не смогу ходить на работу. Да, я помню, что уже был на больничном две недели, пока меня лечили от полипов в пазухе носа; конечно, я все это помню. И что же теперь случилось? – спросил начальник. У меня рак, сказал я. Кажется, получилось довольно тихо. Может, я прошептал. Но он услышал и нахмурился. Я стал объяснять: то, что вырезали эндоскопом, послали на гистологию – и вот сегодня пришли результаты. Вы не волнуйтесь, сказал я, все пики сегодня успею прожечь. Но с завтрашнего дня, скорее всего, буду на больничном. Или за свой счет. Пока не знаю. Он спросил: что‑то связанное с дыханием? Я спросил: что? Он сказал: твой диагноз. Что‑то с дыханием? Рак легких? Я не сразу понял, почему он это спрашивает. Ведь я же объяснил: эндоскопом чистили пазуху носа. Очевидно, что опухоль сидит там. Но он, наверно, разволновался. Потому что по санитарным нормам нам в этом небольшом помещении нельзя паять. В этом маленьком помещении нам приходится дышать всякой дрянью – вытяжки не справляются. Плюс лакировка модулей в подвале: тоже вредно. Возможно, он подумал, что моя опухоль вызвана чем‑то из этого. Испугался, что я пожалуюсь в соответствующие органы. Подам в суд. Ну знаете, как все это показывают в американском кино. Мне стало смешно. Я представил, как подаю на предприятие в суд. Это казалось страшно нелепо. Я сказал: да, вроде того. У меня рак носоглотки. Он сказал: ясно. Ну лечись пока. Насчет больничного или отпуска не волнуйся. Разберемся. Дожигай пики и иди домой. Обязательно держи в курсе. Он был на редкость любезен. Думаю, растерялся. Я сказал: хорошо и вышел из его маленького кабинета. Доработал оставшееся время. Прожег все пики. Исправно шутил в ответ на чужие шутки. Кроме начальника никому не сказал про диагноз. Помню, Яна мне позвонила. Потом я позвонил ей. Сказал, что немного задержусь. Она повторила: только ничего с собой не делай. Я пошутил. Она сказала: это хорошо, что ты шутишь; это значит, ты не сдаешься. Она рассказала мне историю про одну знакомую женщину: у нее был рак, все думали, что она умрет, но она справилась. До сих пор жива. Помню, подумал, что неизлечимо больным любят рассказывать такие истории. Никто не говорит, что такие случаи – единичные. Никто не рассказывает про сотни тысяч случаев, когда знакомые не справились. Я сказал: после работы пройдусь пешком. Надо подумать. Она сказала: ладно. Я тут уже созвонилась. Написала кое‑кому. Все будет хорошо.
Я сказал: конечно.